Московской осенью, с дождями и солнцем, проходила в Академии художеств выставка произведений Игоря Обросова. Случайность ли это, но и общее настроение экспозиции было осенне-ностальгическим. Оно создавалось большими сериями, посвященными Патриаршим прудам и Нескучному саду, со звучанием «под сурдинку» композиций, непосредственно обращенных к этому грустному времени года и их колоритом цвета опавшей листвы. Лирический полумрак и задумчивое безлюдье Нескучного сада ощущались царством чистой поэзии, всегда близкой сердцу и мыслям Обросова.

     Москва всегда занимала в искусстве Обросова особое место. В его картинах, созданных в разные годы, всегда есть ощущение современности. Но это и город иного измерения: Москва Обросова тиха, светла и просторна, и это, как правило, ее парадная сторона. Такими же увидел художник и города зарубежья, представленные в работах выставки, но об этом позже.

      Многие из этих произведений были показаны зрителю впервые. Но нужно напомнить о том, что нынешняя выставка – лишь крошечная часть массива, составляющего творчество Обросова.

     Экспозиция открывалась иллюстрациями к «Повести о белой лошади, о голубых озёрах льна и ласточках- береговушках» (автор текста тоже И.П. Обросов). Вспоминается 1968 год. Молодой художник написал картины «Девочка с лошадью» и «Голубые озёра льна», первые вещи, принесшие ему громкий успех как художнику-живописцу. Они вылились в большую серию работ, содержание которых заключается в открытии мира ребёнком. (Обросов: «Сегодня я готовлю новое издание и иллюстрирую его теми самыми старыми работами»). Все последующие годы сложились в эпоху, когда художник находил в мироздании новые картины и оттенки,  все более привыкая видеть в букете цветов – вселенную, в отдельном человеке – человечество, в событиях минувшего дня – историю.

     Но, прежде всего, Обросов приобрел известность своими графическими работами. В эпоху «сурового стиля» в живопись и скульптуру пришел герой, думающий и чувствующий достаточно прямолинейно. В графике, напротив, расцвели давно небывалым богатством оттенки различных настроений и мыслей. Игорь Обросов, Илларион Голицин, Гурий Захаров волей-неволей возглавили это движения. Но  путь художников не был усыпан розами. Напротив, после известного случая, когда Хрущев обругал искусство и литературу, их лишили работы. Обросов рассказывает: Хрущев «попал на свадьбу дочери члена Политбюро ЦК КПСС товарища Полянского и там увидел один из эстампов, выпущенных нашим комбинатом. Изображенные там лимоны Хрущеву очень не понравились. Слух дошел до директора комбината, он собрал все «лимоны», и пошел в ЦК каяться: «У нас, мол, процветает формализм, идеологические диверсии…» Создали комиссию. А возглавить её – поскольку нужен был авторитет – пригласили Ореста Григорьевича Верейского. Когда Верейскому принесли на подпись решение комиссии, он среди других названий прочитал: «Обросов. Лимоны». А эту мою работу он видел раньше. «Позвольте, – говорит, – позвольте, какой же это формализм? Да ведь лимонами Обросова закусывать можно!»

     Игорь Обросов родился за десять лет до войны. Довоенного и военного времени хватило для того, чтобы в памяти будущего художника остались впечатления, во многом повлиявшие на весь строй его творчества. Счастливая жизнь большой московской семьи, всеми своими устоями связанной с русской историей, была разрушена гибелью в застенках НКВД отца, известного ученого-медика.

     Постоянно волнующая Обросова память о погибшем отце, находившая все новое и новое выражение в работах последних десятилетий, выходит далеко за пределы горестной судьбы одной семьи, вырастая до значения национальной трагедии. Сопоставляя эпохи, судьбы и характеры, художник изображает себя на фоне портрета отца (1985). В том же году он заканчивает картину «Мать и отец. Ожидание», пронизанную настроением гнетущей тревоги и предчувствием предстоящей разлуки навсегда (1986 – 1988). И, наконец, как вечная память, создается триптих «Памяти отца» («Ожидание», «Арест», «Семья»; 1986 – 1988). Удостоены государственной премии картины «Признать себя виновным» и «Ночной гость». Последняя работа на эту тему (2002) – композиция-апофеоз, обобщающая злодеяния советской власти. На фоне бесконечного ряда лагерных вышек – «успешный менеджер» Сталин с Ежовым среди груд человеческих черепов, за ними выстроился черный ряд «соратников», все озарено кроваво-красным цветом.

     Война навсегда «обожгла» Обросова. Пришла бы пора, пошел бы на фронт, куда ушли его братья, а один из них – в ГУЛАГ. «Година народных испытаний» была пережита будущим художником в полной мере. Голод, бездомье, скитания, все, чем было полно «наше счастливое детство». Но спасла и сберегла мать, отдавшая всю жизнь детям. Будущий художник был младшим в семье, и его детство прошло с матерью, военным врачом. Игорь Обросов: «Мы все прошли тяжелую школу. Я ничего не придумывал, я показывал все, что происходило со мной и моей семьёй во время войны, в эвакуации. Нам тогда выделили три сотки, чтобы мы могли вскопать их и посадить картошку, морковку. Наш быт, наши эвакуационные вагоны, интернат, в котором я жил, всё это изображено в моих картинах».

     Одной из первых крупных работ военного цикла был портрет-картина «Посвящение маме». Затем последовал ряд ставших широко известными произведений, объединённых общим названием «Женщинам Великой Отечественной войны посвящается» (1970-е). «Я видел, – вспоминает Обросов то время, – какие трудности приходилось преодолевать моей матери как главному врачу – нехватку еды и топлива. Не по-женски тяжелый труд, постоянную заботу не только о раненных и больных, но и работниках медперсонала, смертельно уставших, дистрофичных, падающих в обморок на дежурствах…  Все были равны в этом большом народном горе. Всё пережитое, серьезное осознание событий военных лет стало одним из главных направлений моего творчества».

     Обросов – гражданин не только в своем искусстве, но и в жизни. «Дело в том, – говорит он, – что я по натуре человек общественный. Видимо, это у меня от родителей. Отец после революции был комиссаром здравоохранения в Сибири, основал там Омский мединститут… Будучи директором Института Склифосовского, пересадил «скорую помощь» с гужевой тяги на автомобили… Я тоже всегда был лидером. В тридцать пять лет стал заместителем председателя Союза художников СССР, потом – секретарем СХ России». Надо ли добавлять, что Обросов удостоен за свое искусство и общественную деятельность разного рода наградами и почетными званиями.

     Еще одна из основных тем творчества Обросова – русская деревня. Село Слепцово на Ярославской земле и деревня Большое Рашино в Тверской области (связанная с предками матери художника) стали для художника неиссякаемым источником вдохновения. Едва ли можно ошибиться, сказав, – все, что думает о жизни Обросов, он сказал в созданных там произведениях. Раздирающая душу скорбь, радость сквозь слезы, охватывающий всё – ни день, ни вечер, ни утро, ни ночь – творящий сам себя свет – образ, созданный художником.

     Обросов называет своими духовными отцами К. Петрова-Водкина и А. Дейнеку, и это родство очевидно в подходе к материи живописи, не говоря о каких-то «точках схода» в композиционном мышлении. Мы можем найти это в лаконизме специфической живописной манеры Обросова, основанной на созвучии ахроматических зеленых, синих, черных, серых и белых тонов; словно он хочет, как это бывает в поэзии, чтобы звонкие рифмы и аллитерации не заглушали смысла. Эта система находит завершение и в оформлении произведений в однотипные черные рамы, составляющие единый контекст с живописью и ассоциируется со старым деревом умирающих деревень.

     Создание живописного образа – одна из сильнейших сторон дарования Обросова: залитый лунным светом пустой угол избы может образовать в его картине самодостаточный поэтический сюжет с волнующей интригой. Речь идет, очевидно, не о самих состарившихся избах и сараях, которые мы видим в его работах. В них нет духа тления. Скорее всего, это вечные признаки ушедшей, некогда бурлившей здесь жизни. В этом живописном эквиваленте переживаний художника, очевидно, обнаруживается душа и стилистика поэзии Тютчева, исповедуемой Обросовым в качестве личной религии (и к образу которого неоднократно обращался в своем искусстве).

     Очень редко мы встретим в «деревенских» работах Обросова какое-то подобие человеческой тени, а то, что увидим, скорее мираж, фантасмагория. Хотя присутствие людей ощущается, как говорится, «за кадром». Главные «герои» картин Обросова – весомые, зримые свидетельства, созданные трудом и теплом человеческих рук, – мир вещей сельской жизни и осознание особенного склада русской природы. Соединение жанров пейзажа и натюрморта производит удивительный эффект.  Игорь Обросов: «Русские женщины, косари, сборщики клюквы и морошки, и эти вещи – чугуны, косы и крынки; колодцы, родники, изгороди, деревенские срубы и короба, и уж, конечно, деревенские цветы: простые, незаметные, неприглядные серые лопухи, пижмы, или, в просторечии, клоповник, заячьи дудки, кукушкин лён…».

     Поиск Обросова внутри «деревенской» темы всегда был направлен к полному избавлению от внешней «содержательности», к постоянному стремлению вглубь темы, в результате цвет и композиционный ритм в его картинах выступают как характеристика духовных сущностей, а не по-разному окрашенных и освещенных вещей. С течением времени пластический язык Обросова в целом становится все более лаконичным, все более монументальным образно-метафорическим по характеру высказывания.

     Мир ушедший и мир нынешний соединяются в единстве культуры, к образам создателей и носителей которой Обросов постоянно обращается в своем творчестве. Это портреты Василия Шукшина («Покинутые дома»), Беллы Ахмадулиной («Есть целый мир в душе твоей…»), Виктора Попкова, Павла Никонова. Эти полотна не имеют ничего общего с традиционным взглядом на модель; художник раскрывает не только характеры и психологию изображаемых людей, но и суть, пафос их творчества. Замысел художника  раскрывается посредством аскетического набора атрибутов, а также «вписывания» модели в абсолют живописно-графического символа – представления художника об этой личности. В классическом понимании это  законченные картины эпического свойства с тончайшими модуляциями настроения в отношении художника к изображаемому субъекту.

     Однако пора вернуться к бывшей выставке в Академии художеств. В отличие от всего сказанного выше (где творчество Обросова очерчено очень бегло и фрагментарно), на ней художник предстал в характере, как уже было сказано, тихого лирика. Поиски чего-то потаённого, недосягаемо ушедшего прошлого в ампирных потёмках Нескучного сада, соседствуют с работами совершенно иного плана. Это результаты поездок в зарубежные страны – Германию (1981), Францию (1994) и Норвегию (1998). Поездка в ФРГ состоялась еще во времена советской власти, и сам вид обыденности «капиталистического запада» из-за «железного занавеса»  и Берлинской стены казался нам какой-то диковинкой. Набоков, прожив какое-то время в той же Германии, мог сказать: «Пропало ощущение заграничности». Теперь оно пропало и у нас. Об 1981 годе Обросов записал свои впечатления, и, например, среди прочего: «Центром города Майнца является Домский собор. Величественный, торжественный, громадный, просматриваемый с разных точек города, окруженный площадью с массой народа, в центре которой стоит колонна, сооруженная талантливым скульптором Руфимом. Улицы и площади города Майнца спокойны и уютны, старинная архитектура перемежается с новой…» – все это «слово в слово», штрих в штрих мы видим в работах Обросова.  

     Впечатления от Франции носят более спокойный характер, похоже, художника привлекали здесь не только городские виды, но и какие-то сюжеты, и интересные в чисто художественном плане. Но во время поездки в Норвегию с Обросовым, прямо можно сказать, произошел эмоциональный взрыв. Никогда ещё в творчестве Обросова не было такой прозрачной, полной света и воздуха живописи, как в квадриптихе «Фьорды Норвегии». В небывалых, пожалуй, и для его живописи больших полотнах небо и зеркало вод, отражающих гранитные скалы, в своем образном единстве олицетворяют сущность сложного процесса претворения художником картин природы в произведение искусства. Можно сказать и так: как представляется, Обросов изображает не какие-то зримые явления, а то, что они вызывают в его памяти, его сознании. Смысл этой симфонии света понятен и без пояснений, хотя они и обозначены под одной из картин («Посвящение Сольвейг») и портретом Эдварда Грига на соседней стене. Живопись здесь теряет свою предметную сущность, зримо преобразуясь в аналог музыкальных форм.

     Сам Игорь Обросов сказал о половине века, прожитой им в искусстве, так: «Я ощущал себя человеком своего времени и чувствовал потребность об этом времени рассказать».

Текст Михаил Лазарев, фото Борис Сысоев