Игорь Павлович Обросов… Сын врага народа. Секретарь Союза художников СССР. Художник-шестидесятник, основоположник «сурового стиля» живописи. Лауреат госпремий, действительный член Академии художеств… Сегодня живет в деревне Обросово под Тверью. Строит храм, пишет книги, занимается благотворительностью. И, конечно, остается художником. Сейчас Игорь Павлович готовит свои работы к выставке в Музее истории ГУЛАГа, которая должна открыться в начале октября. Художник Обросов давно понял, что ничего нет выразительнее черного и белого цветов. Если вы придете на выставку его работ, поймете, что так оно и есть. В его мастерской я разглядывал картины, смотрел готовящиеся к печати новые книги хозяина и слушал…

– Мы начинали во времена, когда искусство выполняло жесткий партийный заказ, выдавая желаемое за действительное. Художники писали своих «кубанских казаков» – «Колхозный праздник», «Хрущев приветствует рабочих-строителей», «Хрущев на целине»… А для нас, особенно для тех, кто прошел войну, самыми важными были слова Твардовского о необходимости «правды факта». В 1964 году мама, предчувствуя скорую кончину, попросила отвезти ее в родную деревню Большое Рашино в Калининской области. Пока она ехала, все спрашивала: «А почему же дома пустые стоят, где народ-то?» Брат мой отвечает: «Как где? Все на целине!» То есть родные дома, ухоженные поля бросили и поехали осваивать земли далекие, которые никогда ничего не давали! Эти покинутые дома для меня стали знаком времени.

– То есть «суровый стиль», у истоков которого стояли вы, Павел Никонов, Виктор Попков, был ответом лакировке действительности, свойственной искусству сталинской эпохи?

– Нет, у меня не было цели кому-то на что-то отвечать. Просто реалии вокруг были суровые, вот и все.

Я ощущал себя человеком своего времени и чувствовал потребность об этом времени рассказать. Тогда целое поколение художников – кроме Никонова и Попкова я бы назвал еще Николая Андронова, белоруса Михаила Савицкого, азербайджанца Таира Салахова, латыша Бориса Берзиня – отошло от принципов соцреализма, и это направление очень верно назвали «суровым стилем». Мы все прошли тяжелую школу. Я ничего не придумывал, я показывал все, что происходило со мной и моей семьей во время войны, в эвакуации. Нам тогда выделили три сотки, чтобы мы могли вскопать их и посадить картошку, морковку. Наш быт, наши эвакуационные вагоны, интернат в котором я жил, – все это изображено на картинах цикла «Военные годы», с которым я вступил в Союз художников в 1961 году. А те же «Геологи», на которых Хрущев обрушился в Манеже! Как в те времена было принято писать геологов? Рассвет, впередсмотрящий юноша, на боку молоток, сзади «сидор» с провизией…

А Паша Никонов ходил рабочим геологической партии по Саянам. У них были тяжелейшие условия!

Однажды встретили истощенных людей у разбитого плота – геологов другой партии – и фактически спасли их…

– Игорь Павлович, но ведь и у вас, и у того же Попкова были работы: «Братская ГЭС», «Волго-балт»…

– Потому что нам тоже надо было существовать. Да, у меня была целая серия по Волгобалту. Канал Волгобалт строили, естественно, одни заключенные, и меня на зону пропускали под строжайшим наказом: ничего не проносить, никаких «чифирей» и т. п. На той зоне, под Вытегрой, сидели одни насильники и убийцы, они строили новые бетонные шлюзы. А я был тогда советским парнишкой, комсомольцем. Даже будучи сыном врага народа, несмотря ни на что, продолжал верить в светлое будущее – что твой Фурье.

– Вы эти серии делали для художественно-графического комбината. Сегодня художники об этих учреждениях почему-то не любят вспоминать…

– Комбинаты выполняли тот самый заказ государства, художники под своих «кубанских казаков» получали так называемую гарантийку, три месяца, получив эти деньги, пили-ели-гуляли, потом собирались у кого-нибудь в мастерской и выполняли заказ – один писал ногу, другой – руку, третий – лицо, четвертый – фон… Потом сдавали все это худсовету и отлично жили до следующего заказа. Попков, например, выполнял на комбинате какую-то минимальную работу, которая его кормила, а сдав ее, продолжал заниматься собственной живописью. В свое время меня вместе с Гурием Захаровым и Илларионом Голицыным исключили из комбината и лишили работы. Это произошло уже после посещения Хрущевым знаменитой выставки в Манеже. Он попал на свадьбу дочери члена Политбюро ЦК КПСС товарища Полянского и там увидел один из эстампов, выпущенный нашим комбинатом. Изображенные там лимоны Хрущеву очень не понравились. Слух дошел до директора, он собрал все лимоны комбината и пошел в ЦК каяться: «У нас, мол, процветает формализм, идеологические диверсии…» Создали комиссию. А возглавить ее – поскольку нужен был авторитет – пригласили Ореста Григорьевича Верейского, прекрасного художника и интеллигентнейшего человека. Когда Верейскому принесли на подпись решение комиссии, он среди других названий прочитал: «Обросов. Лимоны». А эту мою работу он уже видел раньше. «Позвольте, – говорит, – позвольте, какой же это формализм? Да ведь лимонами Обросова закусывать можно!»

Но из комбината меня исключили и лишили этой самой гарантийной оплаты. А у меня тогда только дочка родилась. И я жил на 4 пятачка: пятачок – доехать до метро, пятачок – на метро. И так же на обратную дорогу. Слава богу, друзья мне помогли устроиться в издательство «Малыш», где мне дали самую дешевую работу – делать раскраски. Работая там, я снова получил возможность заниматься своей живописью. Кстати, пару раскрасок той поры я сохранил и сейчас смотрю и думаю: «Елки, какая красота! Неужели это я делал?»

– Вчера – комбинаты, сегодня – конъюнктура…

– Сегодня государство не поддерживает художников. Искусство полностью зависит от финансовых авторитетов, которые оценивают творчество, исходя из собственных вкусовых и коммерческих соображений, в основном отдавая предпочтение китчу. Я называю этих людей «олигаторами». Для живописи такое положение катастрофично.

– Но ведь и у вас есть большая серия картин с обнаженными женщинами…

– Это восторг души! Но в моих ню нет ничего сексуального.

– А они хорошо продавались?

– Это никогда не было моей целью – продать. Я никогда не писал специально на продажу. Кстати, музеи сейчас у нас вообще ничего не покупают, только частные лица. Зато Третьяковская галерея охотно приобретает актуальное искусство. Я не против актуального искусства, но считаю, что даже самое прогрессивное направление может превратиться в догму, если станет единственным. В искусстве должны развиваться разные стили.

– Вы в свое время занимали большие посты в Союзе художников. Что это вам давало?

– Дело в том, что по натуре я человек общественный. Видимо, у меня это от родителей. Отец после революции был комиссаром здравоохранения Сибири, основал там Омский мединститут. В 20–30-е годы он создал первые сибирские курорты: Белокуриху, Боровое. Будучи директором Института Склифосовского, он пересадил «скорую помощь» с гужевой тяги на автомобили, перестроил всю территорию, сделал подземные ходы между корпусами, поставил два новых хирургических корпуса… Он был очень деятельным человеком.

Я тоже всегда был лидером. В 35 лет стал заместителем председателя Союза художников СССР по работе с творческой молодежью, потом – секретарем СХ России. Когда вышло постановление ЦК о помощи творческой молодежи, я первым делом решил: надо построить для молодых дом. Строительство этого дома пришлось как раз на горбачевскую перестройку: денег нет, все кооперативы законсервированы. Но я нашел арендаторов, которые мне заплатили за 5 лет вперед. Эти деньги я бросил на строительство первых этажей. Так началось строительство дома. Я приходил сюда раньше рабочих, а уходил позже. Но вот он – дом с мастерскими, с выставочным залом. Мало того, сегодня никто из живущих в доме художников не платит квартплату! А не будь у меня звания народного художника и должности секретаря правления Союза, ничего бы у нас не вышло. Но на выставках я не подписываюсь никакими званиями.

– Было ли в вашей жизни то, что сейчас вы не стали бы делать, в чем вы сегодня могли бы покаяться?

– Нет. Вот, например, взять одну большую работу, написанную в советские времена, – «Яхромские высоты». Она сейчас в Третьяковке. Может показаться, что эта вещь… не то что конъюнктурная, а на злобу дня. Но я никогда от нее не откажусь. Это место мне очень близко: я жил там, под Яхромой. Там действительно во время войны была страшная мясорубка. Война прошла через нас вот так вот (проводит ребром ладони по горлу). У меня из шести братьев не воевал только я один. Вот сейчас на выставке будет моя картина, посвященная женщинам-вдовам, – «Поминальная вечеря».

Когда старухи, брошенные детьми и временем, собираются и поминают своих мужиков, пьют, как одна сказала: «За мужиков наших, без гроба похороненных…»

– А почему начали писать рассказы?

– Да черт его знает! Я вообще всем советую писать. Грамоте нас научили, буквы в слова складывать умеем… Больше всего мы ведь разговариваем сами с собой. Все мои рассказы – это личные переживания, ощущения, которые так иногда внезапно возникают… И мне захотелось ими поделиться.

Все-таки «в начале было Слово»!

Вот у меня есть рассказ «Нежданка» про человека, который для меня олицетворял все добро и величие деревни. На войне он попал в плен, бежал, его поймали, он снова бежал… Все, что он видел в жизни, – это плетень да стог за окном, он никуда не выезжал из деревни, кроме как на войну. И всегда искал, кому бы помочь, ко всем обращался: «Золотко ты мое!» Ну как мог я про него не написать!

– Игорь Павлович, а может ли художник повлиять на мир?

– Сложно повлиять, но я пытаюсь! То немногое, что я сейчас получаю от продажи своих картин, я трачу на деревню. Отремонтировал избу под школу, поставил там компьютеры. Сделали в школьном музее уголок Солженицына, я привез туда его портрет и целую библиотеку его книг. В прошлом году только один ребенок в первый класс пошел, и школу хотели закрыть. Я им говорил: закроете – уедут все. Мы ее отстояли. И сегодня у нас в первый класс пошли уже десять человек!

В райцентре мы построили и открыли детскую художественную школу. Я там дружу с семьей священника, его матушка руководит этой школой. У меня есть старая вещь – «Повесть о белой лошади, о голубых озерах льна и ласточках-береговушках». Тогда я приехал в деревню в первый раз, увидел в ней сплошную экзотику и писал цветы, грибы, все такое разноцветное…Сегодня я готовлю новое издание и иллюстрирую его теми самыми старыми работами. У книжки трагический конец, девочка погибает, спасая лошадь. Я матушке говорю: «Не рассказывай детям это, уж больно грустно». А она мне: «Игорь Павлович, а мне как раз нравится, потому что если за что-то бороться, спасать кого-то, то всегда бывают жертвы».

Вот был у нас в Обросове старый колодец, разваливался на глазах. Я мужикам говорю: «Как так, это же источник ваш, вода!» Они говорят: «Да у нас денег нет». «Хорошо, – говорю, – деньги будут».

Теперь уже три таких колодца в деревне стоят. Сегодня я пишу картину, посвященную учителям нашей обросовской школы. Работа будет называться «Меж высоких хлебов затерялося…», как одна из моих любимых песен. Я ее посвящаю Попкову. Витя снимал в деревне под Рузой дом, там у него был любимый дуб. Мы частенько под этим дубом сидели, выпивали помаленьку, и я ему пел эту песню:

Меж высоких хлебов затерялося
Небогатое наше село.
Горе горькое по свету шлялося
И на нас невзначай набрело…

Беседовал Андрей Васянин
Источник: politjournal.ru