Повесть о белой лошади, о голубых озерах льна
и ласточках - береговушках

Все было такое же, как и прошлым летом, и река ласковая, неширокая, и курганы, протянувшиеся грядой, поросшие куста­ми брусничника, и берег, усыпанный гнездами ласточек-берего­вушек, и те же избы да сараи деревни Большое Рашино, раски­нувшейся да разбежавшейся по высокому косогору среди озер голубого льна вниз к реке Могоче.
Девочка приехала из большого столичного города, и ей не терпелось поскорее увидеть свои любимые места. Места, с ко­торыми она так свыклась прошлым летом. Места, которые виде­лись ей холодной зимой, там в большом городе, где она жила теперь одна с мамой. Спускаясь тропинкой, бегущей вдоль усадьбы старой бабушки Тани, она задержалась у избы. И потому, что небольшие оконца были заколочены досками, а на двери висел проржавевший замок, девочка поняла, что нет больше ласковой бабушки Тани, доброй к ней, так непривычно называвшей ее де­вушкой, приносившей ей «гостинца девушке хорошей», первые эгурчики с грядки, сочные стручки гороха,  зеленые перышкилука, молодую картоху. Бабушка была одинока, хотя через не­сколько домов от ее избы жила ее дочь Маша Хренова с мужем да внуком Сережкой. Бабушка страдала отдышкой и дочь отсе­лила ее.
Так и жила бабушка Таня в одиночестве. Девочка жалела ее, навещала и терпеть не могла толстую, здоровую Машку Хрено­ву. А Сережке, ее сыну, хотя он и знал грибные места, и навязы­вался в компанию, сказала:
— Что же это вы свою бабушку бросили? Строго добавила:
— И больше с нами в лес не пойдешь.
Она отворила дверцу садка, скособочившуюся, на веревоч­ной петле. Без заботливой, доброй руки бабы Тани грядки бурно поросли лебедой, сорной травой, крапивой выше человеческого роста, а сильные сочные стебли лопуха, пронзив ступеньки крыль­ца, грозили разрушить его вовсе. Плох был и плетень. В одном месте он завалился, подогнув и подмяв под себя молодую рябин­ку, посаженную бабушкой прошлым летом голом взамен ста­рой, рогастой, засохшей да повалившейся в ненастье.
Плетень же этот доставлял больше всего забот бабушке. Она вечно латала его, загораживала дырки, чтоб куры не лазали в огород. И девочка помогала ей.
А однажды налетел сильный ветер, плетень долго крепился, долго сопротивлялся, а потом опрокинулся навзничь. Бабушка силилась поднять его, но не смогла, и тогда девочка сбегала за папой, отец поднял плетень, установил подпорки, а девочка зак­рыла все щели палочками, чтобы соседские куры не склевали огурцы.
Обжигаясь крапивой, девочка пробралась в глубь огорода к ограде, подняла плетень, поправила рябинку. Все было так уны­ло, заброшено. Только лишь по-прежнему ожесточенно, с посви­стом, бешено крутился ветрячок на высоком шесте-палке, по­ставленной здесь как страж — отгонять птиц. Да и он, ветрячок, наводил теперь печаль — охранять же тут было нечего. Все за­росло так, что не различишь, где были грядки когда-то обильного огорода. И от одинокого, монотонно вертящегося ветрячка, от его бешенного пустого кружения, становилось девочке еще горшe и печальнее. Скудностью веяло и от пошатнувшегося и осев­шего назад дома, от проживших трухлявых нижних венцов, когда-то мощных, рубленных в обло.
Девочка толкнула дверь. Замок дребезжа покатился на зем­лю. И преодолевая боязнь, охватившую ее перед провалом ра­створенной двери, девочка вошла внутрь избы, поднялась по шатким ступенькам на мост. Дверь с моста в избу была раскры­та настежь. Направо, где у бабушки Тани всегда стояли в аккурате крыночки и глиняные горшочки, валялась теперь груда че­репков, тут же валялся с продавленным дном любимый бабуш­кин короб из коры с большим широким брезентовым ремнем. «Чтобы ловчее носить через плечо по грибы, да ягоды... Да и на реку — теперь в ем белье старушечье полоскать таскаю, — ласково оглаживая короб, говаривала бабушка, — вот пойдем с тобой, девушка, за морошкой, возьмем короб — легок да удо­бен».
— А какая она, морошка, баба Таня?
— А вот в лесу придешь, на болоте растет маленькими кус­точками, по виду вроде малина, только желтая-желтая и вкус словно смолистый у ее.
— А змеи?
— А ты сапоги резиновые надень, ее не трожь, и она тебя не тронет.
Теперь короб валялся с продавленным дном, никому не нуж­ный, жалкий... Подняла девочка его, погладила, вставила дере­вянное донышко на место.
Виделся девочке этот короб на плече у бабы Тани. Полным-полно спелых желто-оранжевых ягод. Ловко, в прискок шагает бабушка по кочкам да перепрыгивает болотины, а короб уже полон ягод, через край осыпаются.
Подержала в руках девочка короб, да на лавку бережно поставила. «Нет бабушки Тани, никому ты не нужен стал. Насту­пили на тебя. Красоту твою нарушили... Зачем это так?»
Хотя дверь в избу была отворена, холодом да застоявшимся воздухом пахнула на девочку брошенная изба.
Все стояло на своем месте. И старый желтый деревенский диван, и стулья, и шкафчик. Все из дерева, ручной деревенской работы, окрашенное в красную охру. И фотографии на стене, и в них вся жизнь бабушки Тани.
Теперь все это было покрыто пылью, пауки раскидывали свои сети узоры по углам да окнам, да поглядывали тайно, зорко под­стерегая из своих темных углов добычу. Глубокая жуткая тишина наполнила избу, лишь иногда прерываемая жалобным жужжани­ем мухи, попавшей в безжалостные паучьи сети.
Девочка боязливо оглядывалась, но все же дотронулась ру­кой до иконы в углу. Смахнула ладонью пыль. На нее взглянуло лицо Богоматери, мягкое, нежное. Это была она, «Неопалимая», та самая, знакомая ей икона. Вспомнила, как просила баба Таня папу обновить: «Подкрась иконку-то». А когда «реставрация» была закончена, пошла бабушка Таня в кладовку да вернулась с десят­ком яичек. За работу. А когда папа отказался взять яйца, сказала: «Обижаешь старую». Так сказала, что девочка скорее взяла яич­ки. А бабушка повеселела, заулыбалась, погладила девочку по голове: «Храни тебя бог, девушка». А икону на место в угол к образам поставила, пояснив: «Неопалимая» значит от погорелья (пожара) дом мой божественная матерь охраняет».
Девочка помнит, как впервые отец долго рассматривал ико­ну, но подкрашивать не стал, отметив, что икона не старая, XVIII век, но сама по себе хорошая, только аккуратно ее почистил, помыл, «раскрыв».
Теперь девочка подумала было взять икону, но вспомнила, что отец никогда не брал икон в домах, говоря, что икона хороша на месте в красном углу избы, на людях, нужная им.
Зябко, осторожно попятилась девочка назад из избы, мост прошла, да скорее вышла на волю. Дверь притворила, петлю накинула, замок обратно повесила, да скорее на проулок к тро­пинке поторопилась.
Померла бабушка Таня, опустел, расширился покинутый дом, зарастал сад, доживал свое плетень; с горечью вздыхала девоч­ка, спускаясь по тропинке вниз к реке. «Да и папы нет уже с нами». Вспомнилось ей с грустью, как прошлым летом сбегали
они с отцом к реке. Беззаботно, легко, вдогонку, с зубными щетками, мохнатыми полотенцами, ранним голубым утром по росистой, мокрой траве мыться, купаться в прохладной воде реки Могочи.
Что же изменилось, что произошло?
Девочка задумчиво спускалась вниз к реке, виделся отец, идущий навстречу, из-под горы здоровый, бородатый, плотный, в ' сапогах с неизменным своим планшетом для рисования в руках, ящиком для красок и большим белым зонтом за спиною на рем­не. Как говорил папа — «семейный зонтик». Хорошо было шагать рядом с отцом, когда он отправлялся рисовать в дождь и в солн­це, и в непогоду. От всего защищал большой белый папин зонт.
Легкое ржание отвлекло мысли девочки от воспоминаний. Совсем рядом, среди сочной травы, она увидела белую лошадь. Она подняла голову от травы и внимательно смотрела на девочку, легонько ржала, тянулась к ней. «Серпик, хороший мой, узнал меня». Она бросилась к лошади, охватила морду Серпика, при­жалась к ней и мягким, теплым, розовым губам. А Серпик утк­нулся мордой в детские ладони, прял ушами, ласково шевеля губами. «Серпуля, родной, совсем ты белый стал, постарел. Обрадовался мне? И я тебя не забыла, там, в Москве, о тебе всем рассказывала».
Девочка достала припасенный из кармана кусок черного хле­ба, посыпала солью, подошла к лошади. Бережно, одними только губами подхватил хлеб Серпик. Головой вверх, вниз поворачива­ет, благодарит. Хвостом от мух отмахивается. А они его всего облепили, жалят да кусают.
Сорвала девочка ветку щавеля конского, да мух, слепней кровососных отогнала. Репей-собаку из гривы осторожно выбра­ла. Приметила, что в гриве седины прибавилось, как у отца в бороде, когда на выставке его случайно встретила. Прикоснулась к теплым ноздрям лошадиным девочка, да и пошла к реке. Когда-то большая река-то была и звалась Могоча, т. е. многоводная. Теперь же все больше да больше песчаных отмелей появилось. Да и берег теснит реку, заплетает травой да кустарником, но не сдается река. Ищет девочка островок песчаный, знакомый, где
прошлым летом купалась с мамой да папой, где помельче было, где плавать ее учили.
Нет теперь песчаной отмели-островка. Унесла его река, во­дой смыло. И тропинку, что вилась вдоль крутого берега в одном месте начисто в реку унесло. Подмыло берег, обрыв глубокий образовался. Заглянула в него девочка, даже дух захватило, зем­лей мокрой пахнуло, жутко стало, голова закружилась. Скорее от края отошла. Обогнула промоину, хотела дальше идти, да вдруг легкое ржание донеслось из-за спины. Оглянулась девочку, да и ругать себя стала. «Ах я недотепа. Ведь Серпика попоить надо, да перевязать на новое место, где трава сочней».
Побежала к Серпику и диву далась. Возле Серпика скворец черный прыг да прыг, вокруг скачет, порхает, меж ног у лошади мечется, да на лету слепней да оводов склевывает, что вокруг Серпика вьются, поедом его едят. «Вот так скворец удобно себе кормушку нашел», — дивится девочка. Серпик только голову в сторону подает, иногда уж очень надоедлив скворец бывает. Увидел девочку, спорхнул пугливо, но не улетел далеко.
К уздечке Серпика цепь длинная замком примкнута, а на другом конце в землю воткнута проволока, загнутая в петлю да заостренная — тычкой называется.
Теперь уж не пасут лошадей в деревнях в табунах. Все мень­ше и меньше их остается в колхозе. Машины да трактора вытес­няют, да видно не вытеснят никак, нельзя в деревни без лошади. В грязь и распутицу, в снег, бездорожье — нет лошади надеж­нее. Большая от нее подмога в крестьянском хозяйстве. Теперь же в деревне их считаные единицы. Одиноко, вдали друг от дру­га, печально пощипывают они траву, ходят на длинной цепи по кругу, далеко не убежишь.
Потащила девочка тычку из земли, хотя глубоко, да подда­лась. Уздечку поправила, повела белую лошадь к реке попить. Раннее утро, роса обсыпью и кругом все голубое, словно земля с росою всю синь неба на себя приняла.
Благодарно толкает в плечо девочки Серпик. Наелся травы за ночь. Подошел к воде, опустил морду к глади воды, нежно прикоснулся к зеркалу водяному. Побежали в разные стороны мелкие рыбешки, посверкивая серебром на солнце. Медленно пошли за ними круги волны. Чем дальше, шире, больше, покачи­вая отражение берега высокого, неба голубого да пьющей белой лошади. А та попьет-попьет да взглянет на девочку сине-лиловым большим глазом, словно благодарит девочку за доброту да ласку человеческую. А девочка не понукает, пусть пьет вдосталь, ей приятно стоять в воде, в сапожках резиновых по колено и тревож­но. Радостно зайти в воду на глубину и тревожно: вот-вот вода в сапоги нальется. «Ну еще чуть-чуть... еще. Ах, все-таки зачерп­нула немного, нескладеха! Да и на ракушку красивую наступи­ла!»
Попил-попил Серпик воды, да и пошел вдоль берега. «Стой, куда же ты?» А Серпик взобрался на кручу, под обрывом замер вровень с берегом. Садись мол. «Вспомнил, не забыл, Серпуля, хороший!» С прошлого года приспособилась девочка сама са­диться верхом на лошадь у реки. Подведет Серпика к краю об­рывчика, а сама сверху и вспрыгнет на широкую спину лошади. Вот и вспомнил Серпик старую привычку. Терпеливо дожидается, когда девочка усядется на широкой спине. А когда уселась де­вочка, осторожно поднялся на берег и, цепью длинной позвяки­вая, потрусил к месту, где прежде стоял.
Приткнула тычкой цепь девочка, где трава погуще. Морду, шею, бока лошади оглядела, да и пошла вдоль берега высокого, обрывистого, усеянного гнездами-норами ласточек-береговушек.
Сюда, на высокий берег, любила она приходить с отцом, смотреть на широкую пойму, наблюдать за причудливыми поле­тами ласточек-береговушек, рисовать беспредельные раскинув­шиеся дали зелено-голубые.
Однажды черная кошка с обрубленным хвостом прибежала из деревни к реке. Она знала, что здесь на берегу всегда можно поживиться чем-нибудь: то рыбешкой, выброшенной рекой на отмель, то остатками ухи и снеди, оставленной, брошенной пона­ехавшими из города рыбаками, то яйцами из птичьих гнезд дроз­дов да скворцов, гомоном наполнивших прибрежные кусты ивня­ка, а то и самими птенцами ласточек-береговушек, зазевавши­мися и не приметившими беды. Правда, последнее ей удавалось редко, но сейчас она знала, что там, под берегом, в гнездах-норах, усеявших крутой песчаный откос, появились птенцы. По дороге сюда, к берегу, у сараев она наткнулась на девочку. От неожиданности кошка застыла на миг, а затем бросилась в густой лапушечник и затаилась там, выжидая, когда девочка уйдет. Но девочка сидела на маленьком раскладном стульчике с альбомом в руках и рисовала сараи, изгородь, высокий берег, дальние хол­мы и не собиралась уходить.
Тогда кошка решила перехитрить ее. Она выскочила из кус­тов зарослей и на виду у девочки быстро побежала к деревне, но в деревню она не пошла, а сделав большой круг, вернулась к тропинке, ведущей к берегу, к птичьим гнездам. Ее появление на берегу не осталось не замеченным. В миг среди птиц была под­нята тревога. Стремительно, с беспокойным щебетанием взмет­нулись ласточки-береговушки над берегом. Те, кто успел, пони­мая опасность, покинули свои гнезда-норы, а иные глубже заби­лись в бесконечные лабиринты своих земляных убежищ.
Кошка цепко повисла над берегом у одной из норок, загля­нула внутрь, прислушалась. Там, где-то в глубине, далеко, услы­шала тревожный писк птенцов и это успокоило и обрадовало ее.
Много раз приходила она к берегу и каждый раз птицы раз­гадывали ее замыслы. Либо береговушки в последний момент перед тем, как кошка засовывала лапу в нору, выскакивали из нее, либо уходили вглубь, где их невозможно было достать, и затаивались, слыша тревожные сигналы птиц, круживших на воле. Иной раз они совсем близко подлетали к нависшей над обрывом кошке, та только крутила головой, глядя на их стремительные полеты, понимая, что они надсмехаются над ней. Она негодовала, но сделать ничего не могла.
Много раз выбегала она к птичьим норам, ловко повисала над берегом, прислушиваясь, и, наконец, дождалась. Кошка лов­ко вскарабкалась обратно на берег и побежала вдоль, часто ос­танавливаясь и припадая к земле. Там, в глубине, под землей, шла сложная птичья жизнь и хотя сигналы беды и опасности дохо­дили туда, птенцы не понимали их и писком выдавали себя, а родители не могли успокоить их.


Наконец кошка выбрала место, где писк птенцов был отчет­ливее, яснее всего слышен. Она лихорадочно начала копать зем­лю в этом месте. Это была тяжелая работа для кошки. Но по мере углубления ямки все громче доносился обеспокоенный писк птенцов, и это ее воодушевляло. Отдохнув немножко, она про­должала рыть и рыть. А ласточки, до того почти уверенные в своей безопасности, вдруг поняли коварство, задуманное кош­кой. Полет их стал стремительно тревожным. Самые смелые из них камнем бросались на кошку и, пролетев в нескольких санти­метрах от нее, пытались помешать ей, отвлечь, а одна ласточка, пролетев совсем возле кошачьей морды, грохнулась, как бы за­мертво, на землю в полуметре от кошки. Но кошка копала и копала, разгадав хитрость и бесстрашие материнской отваги, и даже не повела головой. Тогда птица вспорхнула и уже совсем близко слыша писк детей своих, бросилась в нору. Там, рядом с птенцами, ожидала встретить врага.
Кошка злорадствовала. «Летайте, летайте, —думала она, — а я вот уж скоро заберусь...»
Девочка закончила рисунок. Она любила рисовать сараи, оди­ноко разбросанные вокруг деревни, любила рисовать саму де­ревню, старые курганы сопки, стога, огромные скирды соломы. Теперь же она положила рисунок в папку, сложила стульчик и по тропинке спустилась к реке. Солнце красным шаром покатилось к горизонту, окрасив расстилавшуюся за рекой пойму и высокий песчаный берег в мягкие, теплые, золотисто-изумрудные тона. Девочка опустила руки в прозрачную свежую воду, смыла остат­ки графита с запачканных пальцев.
Над ней и над обрывом, берегом стремительно проносились ласточки. Придя сюда, к реке, девочка любила следить за их шумным полетом. Подолгу просиживала она на берегу, вгляды­валась в высь неба, раскрывала и разгадывала для себя смысл их полета. Она любовалась, удивлялась стремительными спиралями и виражами птиц над содой. То вдруг в свободном полете ласточ­ки устремлялись ввысь в небо и там распадались, отлетая далеко в сторону парами, в просторе наслаждаясь уединением. Девочку трогала и та деловитость и заботливость ласточек-родителей. Полет не был длительным, от гнезда-норки в высоком песчаном откосе к глади реки, где кружилась и вилась мошкара, и обратно к отко­су испещренному ласточкиными гнездами.
Сначала она ничего этого не видела и полет птиц казался ей одинаков и бесполезен, но постепенно раз за разом открывала она все новые и новые тайны птичьих полетов. Она примечала, как от стаи, кружившей над берегом, отделялась игривая пара и уно­силась вдоль реки наперегонки, догоняя и обгоняя друг друга, а затем устремилась ввысь, вращаясь в бесконечных виражах, а наигравшись вдоволь там, наверху, спешила за реку в ивняк, в полутемь кустов и там, прыгая с ветки, продолжали свои брачные игры.
А несколько птичек суетливо порхавших над остатками брев­нышек, когда-то перекрывшей реку плотины, напоминали девоч­ке старушек-сплетниц, обсуждавших свои немудреные птичьи новости.
Сначала птицы пугались ее, тревожились, кружили над ней, обеспокоенные ее появлением у гнезда, но потом привыкли и приветствовали ее радостным щебетанием.
И сейчас девочка стала издали наблюдать над ними. Тревож­ными кругами, целой стаей высоко поднимались они ввысь и отту­да разом бросались вниз и чуть не долетев до земли, резко взно­сились вверх. И так повторялось из раза в раз. При этом не слыш­но было легкого, ласкового щебета. Полет их сопровождался зловещим посвистом. Сперва девочка подумала, что она сама была причиной озабоченности птиц, что, может быть, яркость платьица или вещи в ее руках беспокоили их. Но, внимательно вглядевшись в полет береговушек, она поняла, что там, наверху, над берегом стряслась беда. Девочка бросилась вверх по круче. Цепляясь руками за кусты и травы, она с трудом вскарабкалась на берег. А кошка все копала и копала, изодрав в кровь свои нежные лапки. Уже обнаружился длинный, земляной ход норы и теперь она рыла над углублением, откуда доносился до нее писк. Потом земля осела под нею, и она очутилась в углублении. Те­перь она уже ничего кругом не видела и не слышала. Только отчаянное хлопанье крыльев и сиплый писк птенцов близ нее слышала она. И только животный инстинкт самосохранения заставил ее на долю секунды поднять голову вверх... и она увидела девоч­ку. Мгновенно осознав опасность, вскинулась она вверх и, пере­вернулась в воздухе, метнулась в сторону, бросилась через бо­розды картофеля к спасительным зарослям лопуха. Девочка бе­режно выбирала ссыпавшуюся в лабиринт ласточкиного жилья землю. Долго восстанавливала из мелких щепок и травинок пере­крытие, присыпая его землей, возвращая все в первоначальное состояние, негодуя и ругая черную кошку.
Теперь ей стало ясно, она поняла, кто был тот безжалостный хищник, разрушитель ласточкиных нор, следы которого ей попа­дались на высоком берегу.
Девочка еще долго стояла на высоком берегу. В природе словно ничего не произошло. В природе царил покой. Уж солнце-шар вполовину скрылся за дальними холмами. Стремительно взле­тали над крутым берегом, над девочкой, над поймой ласточки-береговушки. По-прежнему шумливые и озорные, они гомоном наполняли пространство, золотом искр расчерчивали, озаренные уходящим солнцем, вечернее небо.
И наконец в последний раз взметнулись они ввысь, соверши­ли прощальный круг над померкшей поймой, пронеслись вдоль приумолкшей реки и рассыпались по гнездам до завтрашнего утра, до первых утренних лучей света.
И теперь, как и прошлое лето, полет ласточек был также деловит у одних, игрив и задирист у других, величественен у тре­тьих. И опять печаль и тревога охватили девочку. Отец был теперь где-то далеко и жил в прошлом. Жизнь ставила перед девочкой первые серьезные испытания и вопросы, которые ей надо было понять, ссору, разрыв близких ей людей, сложность их отноше­ний. Пройти через все наговоры, невзгоды и кривотолки, делаю­щих отца таким далеким и таким близким в ее собственных вос­поминаниях.
Девочка поднялась по крутой тропинке вверх к курганам. Присела у подножия одного из них. Это было любимое место отца... Часов в пять, когда жара уже спадала, а солнце уже кло­нилось ближе к пойме, облака чуть розовели, а с реки повеяло прохладой. И мир из полученного, дремлющего, неяркого пре­вращался в мягко-золотистый, с глубокими лилово-изумрудными распластанными удлиненными тенями. Девочка с отцом отправ­лялись вдоль реки высоким берегом за деревню к курганам и сопкам, как называли их деревенские. Отец по долгу рисовал эти сопки. И каждый раз по-иному передавал величественность этих древних холмов, царствующих над убегающей равниной.
Отец рассказывал о большой битве, которая произошла здесь, на берегу реки Могочи, давным-давно. Как напало огром­ное монголо-татарское войско на Русскую землю разбило рус­ских и превратило их в своих рабов. Долго страдал народ от на­шествия татар. Всем распоряжались татарские мурзы-военачаль­ники. Казнили непокорных, набирали тяжелую дань, истязали се­стер и матерей наших.
Много было храбрых среди русских, но никому не удавалось освободить Русь от татар. Была в то время Русь разбита на мно­жество малых княжеств. И так продолжалось более трехсот лет. И, наконец, нашелся один из русских князей, правивших тогда в Твери. Теперь это город Калинин, а раньше назывался Тверь, по­тому как стоит он на реке Тверце. Богатый был город. Проходили через него торговые дороги и вел он торговлю со всем светом. И правил им тогда князь Тверской. Был он умным и хитрым челове­ком. Он понимал, что не одолеть ему татар в открытую. И тогда князь Тверской попытался верной службой и исправностью заслу­жить доверие главного татарского военачальника. И это ему уда­лось. Вот тогда-то он и стал собирать войско, дружину по всей земле. Тайно, конечно, потому что везде сновали татарские ла­зутчики. По всем деревням ходили тайно люди князя Тверского. И в нашей деревне Большое Рашино нашлось немало смелых вои­нов, ушедших в его дружину. Невмоготу им было терпеть ханс­кие притеснения. А когда собрал большую дружину князь Твер­ской, то объявил хану, что больше не подчиняется ему и будет с ним воевать.
И случилось именно так, что здесь на этой большой равнине, на берегу реки Могочи сошлись два войска: татарское и наше. Татары все луками да стрелами вооружены, да на маленьких лошадках, а на боку короткий меч и щит для рукопашного боя. Русское войско в шлемах да кольчугах металлических, с копьями да мечами. Развернули свои войска, стоят друг против друга. Кто первый начнет? По обычаю та и другая стороны выделяют из сво­их рядов самых сильных воинов, по одному для единоборства. Подзывает к себе князь Тверской своего самого любимого и храб­рого богатыря Павлушу и говорит ему: «Послужи, Павлуша, сво­ему народу, от тебя его свобода зависит». «Послужу Руси», — ответил Павлуша. Гулом одобрения встретило войско русское выбор князя, да и скромность слов по душе пришлась им. А уж от татарских рядов отделился всадник на маленькой лошадке, на середину выезжает с воинским кличем боевым, что не понять, да видно грозит, бахвалится, что мол, трусите, нету тогда у вас рав­ного мне. Поскакал ему навстречу Павлуша. Да хитер был тата­рин Мансур. Не успел к нему Павлуша подскакать, а уж тот лук натянул, стрелу пустил. Ударила стрела прямо в грудь Павлуши, пробила ему кольчужью ячею. Пошатнулся Павлуша. Загикало войско татарское, стоном ответило войско русское. Пошатнулся Павлуша, да успел копье вперед выставить, а свободной рукой стрелу из груди выдернуть. Налетел на Мансура. Копьем на­сквозь и коня, и всадника пронзить успел.
С криком бросились татары и русские друг на друга. Со­шлись врукопашную. Долго бились и много было побито воинов и с той, и с другой стороны. Князь Тверской сам себя храбрым воином показал. Побежали татары. Не ждали они такой силы от русских. Под вечер только закончилась битва. Собрал воинов своих князь Тверской и обратился со словами: «Славно вы одолели та­тар, славно бились. Слава же и другам, воинам нашим, сложив­шим голову свою, погибшим в этой битве». С честью же похоро­нили братьев наших. На высоком берегу, где бились они, выбрал он место для братских могил, а когда положили воинов в могилы, велел каждому горсть земли бросить. И потянулись длинные ве­реницы воинов, склонивших свои головы мимо могил, и каждый брал горсть земли и по старому русскому обычаю бросал ее в могилу. И чем больше шло народу, тем выше и выше поднима­лись горы земли. А когда уже совсем поздно последний воин прошел, осталось на высоком берегу пять холмов-курганов. Веч­ная память первой победы русских над татарами.
После рассказа отца девочка еще долго жила переживания­ми битвы. Она не раз возвращалась одна к сопкам. Ее влекли к себе эти величественные насыпи холмов, почти симметричные, правильной конусообразной формы, возникающие и господству­ющие над убегающей за реку раздольной поймой и далеко пере­ходящей в небесное пространство.
Всякий раз, когда она оказывалась у подножия кургана, ее охватывало странное волнение и желание взобраться на вершину его, несмотря на просьбу отца никогда не делать этого, не соби­рать цветов и трав, невиданно огромных колокольчиков, росших вокруг.
Но однажды желание было так велико, что она, поборов в себе трепет, взобралась на один из курганов. Стояла жаркая пора летнего дня. Огромные, светлые, кучевые облака наплыва­ли, закрывали синь ясного неба. Воздух был душен и горяч.
Девочку поразило обилие ягод красной спелой брусники и кустиков брусничника, мягким ковром покрывавшим курган. Ее охватило желание сорвать несколько крупных красных ягод брус­ники, она опустилась в ласковую, мягкую зелень брусничника и протянула руку к ягодам. Как вдруг за ее спиной словно что-то разорвалось и покатилось громыхая к горизонту. Отдернув руку девочка со страхом подняла голову к небу и поразилась страш­ным превращениям, произошедшим в короткое время в приро­де, небе.
Навстречу белым кучевым облакам из-за спины девочки стре­мительно надвигалась черная громада грозовых туч, застилавшая уже половину неба. Еще мгновение и они сошлись со страшным грохотом над головой девочки.
Девочка напряженно вглядывалась в клубящиеся массы чер­ного и белого, как вдруг в ее сознании возникло ясное ощущение великой битвы. Ее воображение рисовало в набегавших друг на друга облаках картину огромного сражения, она даже угадывала во впереди бегущей громаде облаков воина на белом коне и в шлеме-шишаке, так похожем на князя Тверского. Потом от общей массы белых облаков оторвалось облачко поменьше и уст­ремилось вперед. И опять девочка ясно различала в облачке и коня, и бороду, и шлем, и длинное копье русского воина Павлуши. Оно, это облако-воин, неслось навстречу черному облачку, возникшему из черной громады. Во вдруг наступившей тишине девочка с напряжением ожидала столкновения, как вдруг белое облачко словно споткнулось, еще не достигнув черного, стало оседать, растворяться, терять очертания. Девочка поняла, что хитрый татарин спустил титеву и стрела, пробив кольчугу, удари­ла в грудь русского воина Павлуши. Она со страхом смотрела, как на глазах тает белое облачко и беззвучно шевелила губами: «Этого не может быть... Ведь папа рассказывал, что никто из них не смог одолеть друг друга. Не может быть... », — шептала она, запрокинув голову к небу, слезы жалости и горечи бежали по ее лицу.
И хотя белое облачко еще и неслось навстречу, вперед, очер­тания его стали бесформенны, расплывчаты, а девочке даже ста­ли слышны торжественные крики, рев победы черной массы та­тарской орды, приветствующей победу своего любимца. И она от горечи закрыла глаза и уткнулась в колени, чтобы не видеть этого позора.
Спустя минуту над ее головой небо взорвалось от расчер-кавших его разрядов молний и громовых раскатов, и на девочку обрушился поток ливневой воды.
По нестерпимому раскату грома, по вспышкам, по беспре­станному сверканию молний девочка поняла, что в небесном про­странстве сошлись две противоборствующие силы светлого и темного.
Она заставила себя поднять голову к лившему потоку и на­блюдать эту мощную картину перемещения воздушных сил при­роды. Временами ей казалось, что вот-вот одолеет черная туча, временами вперед вырывались белые громады. Девочка разли­чала даже отдельных воинов и татарских кочевников на низких, стелющихся лошадках, злобно с боевым кличем бросающихся на врага. Одно белое облако казалось крупнее других и привлекло ее внимание. Оно яростно отбивалось от окружавших его черных облачков, затем подмяло их под себя и устремилось вперед, как бы увлекая за собой остальных. Это и есть князь Тверской! Самый смелый, самый сильный! Самый храбрый! Облако — князь Твер­ской!
И уже девочка видела, что побеждает русское войско. Тес­нят белые облака страшные черные тучи.
Все яснее и светлее становилось над нею небо, все дальше уходили косые черные полосы страшного ливня, все чаще проры­вали черную громаду туч светлые потоки солнечных лучей. И хотя еще погромыхивало и битва продолжалась, где-то в стороне сопок появилась уже совсем чистая, голубая синь.
Все дальше оттеснялась темень облаков. Постепенно стал умолкать шум небесной битвы. И уже за дальние курганы про­рвались лучи солнца, расцветив ярким огнем зелень на фоне еще грозового неба, лаская и обогревая иссеченную, исхлестанную потоками землю, распространяя и возрождая прибитые бурей деревья, травы, цветы.
Гроза прошла также неожиданно, как и началась. Девочка еще долго в удивлении оглядывала все кругом, не представляя себе всего прошедшего в столь короткое мгновение, миг време­ни. Она не испугалась грозы, ее не охватил страх перед громовы­ми раскатами и сверканием молний, которых до этого времени всегда страшно боялась.
Видение грандиозной битвы заслонило, подавило в ней чув­ство страха, испуга.
Сейчас же, сидя у подножия кургана, она не могла себе представить произошедшего тогда с нею. Теперь ее окружали те же цветы: белая крупная ромашка, большие лиловые колоколь­цы, полевая гвоздика. Трава была здесь густая и некошеная, по­всюду белыми цветочками цвела земляника.
И среди этого благополучия и тишины нелепым вдруг показа­лась пошатывающаяся фигурка человека в длинной, не заправ­ленной в штаны рубахе, приближающегося к луговине, где пас­лась белая лошадь. По странной, покачивающейся походке и бе­столковой болтовне девочка к ужасу своему узнала мужика Сав-ватея, того самого Савватея, постоянно нетрезвого, сквернословящего, подбивавшего деревенских мужиков на выпивку у сель­мага и в пьяном виде бормочущего всегда одну и ту же песенку: Поиграй гармошка мне... Мои товарищи в тюрьме...
А самое страшное для девочки было то, что произошло с ней у барского сада прошлым летом. Там, на высоком берегу, где когда-то стоял барский дом, и где она случайно натолкнулась на пьяного мужика Савватея.
Барский дом давно сломали, разрушили, и следов не оста­лось, разве что несколько камней-валунов от фундамента. Ос­тался лишь сад. До сих пор бурно цвела в нем барская сирень, махровая, крупнолистная обильно, обсыпью покрывавшая разрос­шиеся кусты.
Девочка приходила в сад, бродила по когда-то проложенным дорожкам меж старых древних лип и кустов акации, жасмина, рассаженных когда-то кем-то с заботой и вниманием. Забира­лась в непролазную глушь кустов сирени, отыскивая в бесчислен­ном множестве мелких лепестков цветок с пятью лепестками «на счастье». И, находя, с восторгом съедала, веря в немудреную легенду, что это действительно приносит счастье.
В дальней части сада находился давно брошенный сруб ко­лодца, девочка приближалась к нему с трепетом и боязнью. Эта отдаленная глушь, этот колодец напоминали ей мальчика Тему и жалкий визг собачонки Жучки, брошенной злыми людьми в коло­дец из повести «Из детства Темы».
Сруб был дряхл и трухляв, почти обвалился и лишь только изъеденные гнилью углы венцов да черный провал напоминали о его существовании. И все же, хотя это было опасно, она как можно ближе подходила к краю, быстро заглядывала вглубь и быстро отходила. Она представляла себе мальчика Тему, прокрадываю­щегося по ночному саду, потом опускающегося по веревке в коло­дец, скользкие, липкие стены сруба, бедную, грязную, обрадо­ванную собачку Жучку... и уверяла себя, что она никогда бы от страха и ужаса не смогла бы решиться на этот поступок.
Однажды, уже покидая сад, девочка вдруг в стороне, по­одаль, за кустами на картофельном поле услышала громкую брань, храп и ржание лошади. Она бросилась в кусты и затаилась, пред­чувствуя недоброе. Однако, подавив боязнь, раздвинула ветки. По картофельному полю, прямо по его глубоким бороздам, только что окученной картошки, с трудом, увязая в вязкой рыхлой зем­ле, пробирался воз с сеном. Белая лошадь, выбиваясь из сил, с трудом тащила воз. Тяжело дыша, Серпик часто останавливался, но мужик, сидевший на возу, не давал ему передыху, понукал, матерился, хлестал вожжами, неистово рвал удилами в кровь губы лошади. Лицо у мужика было злобное, да и видно было, что пьян, вот-вот с воза сам упадет. Хмель-то его вовсю разбирает на жаре. И хлестать вожжами перестал. Озирается.
А уж лошадь совсем из сил выбилась. С боков пена клочьями летит. Вот-вот на землю ляжет. Затаилась девочка в кустах, стра­шен ей пьяный мужик Савватей. А вот как поравнялся с кустами, сполз с воза да к «устам, палку толщенную выломал, да и бед­ную лошадь охаживать начал. Хоть и пьян и движения неверны, а все побольнее норовит ударить.
Не помнила девочка какая сила ее из кустов вытолкнула, только подлетела к Савватею сзади, схватила палку руками с криком: «Не смей бить! Не смей бить!» Отшатнулся Савватей от лошади. Хоть и пьян, а от неожиданности растерялся. Глазами пьяными из стороны в сторону водит. Понять не может: откуда девочка взялась? Огляделся, нет ли еще кого. Только Серпик хра­пит тяжело. Сообразил видно, что нет никого. Кинулся на девочку с палкой, с руганью: «Учи! Городская!»
Поняла девочка, нельзя в поле бежать, в кусты бросилась сквозь чащу да и затихла в кустах. Сердце-то вот-вот выскочит. Ну-ка найдет ее Савватей? А тот кусты раздвигает, суется туда-сюда. «Здесь, — говорит, — здесь где-то». Да ноги все больше заплетаются, разморило его. Потом в карман полез. Поллитров­ку вынул, из горла хлебнул, да так и не отрываясь допил. А как допил, повалился на траву да и забормотал, захрипел:
Поиграй гармошка мне,
Мои товарищи в тюрьме,
Мои товарищи в тюрьме,
Приготовьте место мне...
Допел да и заснул мертвецки, раскинув ноги, неловко подло­жив руку с палкой под себя. Доконала его таки полуденная жара.
Тихонько, осторожно девочка вылезла из кустов. Боязливо мимо храпевшего мужика Савватея прошла, на картофельное поле выбралась, где лошадь стояла. К Серпику подошла, к голове его прижалась да и заплакала навзрыд. Все пережитое горячими слезами обернулось, а Серпик уж отдышался. Губами окровав­ленными за плечо девочку треплет. Утерла девочка слезы, осво­бодила от удил жестких губы изорванные, израненные. За собой осторожно Серпика потянула. «Пойдем, Серпик, домой, пойдем потихонечку».
С трудом выволок воз Серпик на дорогу проезжую. Долго стоял на дороге, а девочка и не понукала. И толи от пережитого, толи от жары полуденной, зноя, захотелось девочке спать, глаза вот-вот сомкнутся. Из последних сил забралась она на воз и по­грузилась в дрему.
Все также палило солнце, неотстанно кружилась мошка, до­саждали слепни и оводы. Над дальними полями побежали облач­ка. Где-то погромыхивало. Парило. К дождю.
Сейчас девочка вспомнила, что еще долго потом по ночам она вскакивала с криком с постели от явившегося во сне Савватея, со злобой ударяющего ее палкой. Отец с мамой встревоженные дол­го не спали возле нее, обеспокоенные тревожным сном дочери.
Теперешнее появление мужика Савватея встревожило де­вочку. Она приникла к подножию кургана, затаилась в высокой траве и еще долго выжидала в беспокойстве не поднимая головы, боясь себя обнаружить.
Неуверенными движениями Савватеи же спустился в лугови­ну и направился к белой лошади, выдернул тычку, ткнул кулаком в бок Серпика, с трудом влез на лошадь и понукая затрусил к деревне.
Девочка же, выждав, пока скроется Савватеи, поднялась и побежала к деревне. Миновав житницу, по краю оврага свернула в проулок, в прогон и снова воспоминания с этим прогоном, с битвой двух лошадей, которую ей довелось увидеть, нахлынули на нее.


Девочка видела, как по заулку пролетел иссиня-черный же­ребец Мальчик и поняла, что произошло страшное. Мальчик обо­рвал повод, привязывавший его к изгороди, и теперь гулял на свободе. Девочка знала, что жеребец ринется туда, к реке, где мирно пощипывает травку белоголовый Серпик, а невдалеке па­сется его любимая кобылка Стрелка, приземистая широкогрудая лошадка с большими миловидными печальными глазами, песоч­ного цвета, коротко стриженной гривкой. Серпика и Стрелку свя­зывала давняя нежная дружба. Они паслись по соседству, только иногда вскидывали они головы, посматривая друг на друга: «Здесь ли?». А когда кого-либо из них уводили в упряжь, они провожали друг друга вслед печальными взглядами: «Хорошо ли тебе будет без меня?» И легонько покачивали головой при встрече по доро­ге, когда уходили в упряжке. Их большей частью разделяло рас­стояние, длинные цепи не давали им приблизиться друг к другу и лишь иногда им это удавалось, когда их хозяева по неосмотри­тельности прикалывали цепи тычками близко друг к другу. И тог­да они ласкались, положив головы на спины, почесывали холки, дотрагивались мягкими губами до нежных лошадиных мест, отго­няли надоедавшую мошкару. Долго терлись бок о бок. Иногда у него и у нее возникало желание, они возбуждались, страстно обнюхивали друг друга, широко раздували ноздри. Она всячески поощряла его ласки и изгибала шею, пританцовывая. Но он, такой сильный и могучий в работе, был беспомощен, приговоренный могучей властью человека к бесплодию, превращенный в пассив­ную, сильную, но жалкую рабочую лошадь.
И тогда она в обиде отходила от него. Он же тоскливо скло­нив голову к земле, временами печально поглядывая на нее, пони­мая свою несостоятельность. В холодную дождливую погоду их видели вместе. Он заслонял ее от сильных порывов ветра и дож­дя, как бы принимал все невзгоды на себя, чувствуя за собой право сильного, отдавал ей частицу своего лошадиного тепла. И, если им не удавалось приблизиться, она чувствовала его рядом. И ей было покойно и радостно от своего тихого лошадиного счас­тья, она легонько ржала, поглядывая на него, и все пасущиеся лошади понимали, что эта ласка предназначалась только ему —белогрудому, белоголовому Серпику. Они, лошади, признавали его авторитет. Он был не стар, но все они смотрели на него, как на старшего. Ибо он был нетороплив в обозе, хотя и силен, но шел не спеша. Ему всегда выпадало идти с тяжелым возом, прокладывать дорогу в зимнее время по глубокому снегу. При встрече он не кусал своих собратьев, не скалил зубы, а лишь ласково, добро покачивал головой, обдавая теплым облаком пара. Знал и умел выбирать Серпик места, где росла сочная, густая, шелковистая трава. Правда это было давно, когда еще лошадей было много и паслись они в табунах, оберегаемые мальчонкой-пастухом.
Но лошади помнили это время, время когда они паслись воль­но, способные к стихийному порыву дикого забега, к безумному броску вдоль обрывистого берега вниз к реке, на ту сторону, в широкую раздольную пойму с влажной, сочной травой и неглубо­кими озерами чистой воды. Теперь же они часами простаивали на одном месте, понуро опустив голову, выщипывая траву вокруг себя, а когда это надоедало, просто стояли опустив голову к зем­ле в дремоте, ненужные и забытые.
Менялась кругом крестьянская жизнь, уже все меньше оста­вались в деревне лошадей — этих добрых, умных животных, вер­но служащих своему господину — Человеку, не всегда справед­ливому и великодушному к своему надежному другу. В жесто­кие морозы, многоснежье и жару, в ненастье, в осеннее бездо­рожье, нет более верного друга, чем конь.
Иная жизнь была у Мальчика. Мальчик — высокий, стройный жеребец когда-то знавал успех у шумной толпы ипподрома, но списанный за тяжелый нрав и бесперспективность. Теперь прожи­вал в колхозе и лишь изредка запрягался в легкие санки или коляс-ку-тарантайку для поездки начальства по району. Большей же частью Мальчик отдыхал на конном дворе под крышей, недоступ­ный ни пронзительному ветру, ни мокрому неотвязчивому дож­дю. Он был красой и гордостью деревенских мальчишек, мечтав­ших прокатиться и посидеть на облучке, подержать вырывающи­еся вожжи. К нему был приставлен председателем молодой па­рень по имени Коська, по прозвищу «Цыган», прозванный так за свою черноту, любивший Мальчика и холивший его. И для того, чтобы запрячь Мальчика, мало было распоряжения председате­ля. Мальчиком распоряжался Коська. Коська обихаживал мальчи­ка, кормил, чистил, поил, выгуливал, выезживал, гордо красуясь на норовистом жеребце. Пуская его то в скок, то рысью, запро­сто обгонял неказистых колхозных лошаденок. Бег его был могу­чим, сильным. Лошаденки же вызывали у него раздражение, но ему хотелось, чтобы они любовались им, покорно признавали его, • превосходство его породы и исключительность.
Больше всего раздражал его белогрудый конь, как бы не замечая его вовсе. Его беспокоило это и, проходя невдалеке, на поводу, он вскидывал задком, бил копытом землю, косился чер­ным глазом на Стрелку, выказывая свои достоинства.
И поэтому постоянное желание его было ловить момент, выр­ваться на свободу, оборвав повод, либо приоткрыв дверь сарая, где его оставлял Коська, захмелевший у тещи от выпитого само­гона. Пьяный, хвастливый, он забывал о коне, пытался мериться силой, поставив руку на край стола.
Когда девочка, миновав избы, добежала до берега реки, она увидела мечущуюся по кругу на цепной связке Стрелку, а по­одаль взметнувшихся на дыбы Мальчика и Серпика. Они уже не били друг друга задками, а словно борцы вздыбились и, упер­шись ногами, кусали, грызли, пытались сбить грудью противника.
Мальчик был выше, но Серпик коренастее и шире в груди, поэтому ему удалось потеснить Мальчика. Но цепь не пускала его дальше, она захлестнула ему шею, ограничивая свободу дей­ствиями и Мальчику удалось вцепиться в шею белого коня. Окро­вавленные хлопья пены летели в разные стороны, рваные раны зияли на шее и груди того и другого.
Но все же черный понял, что лучше на момент отступить, чтобы с разбегу ударить белого в грудь. Серпик хотел увернуть­ся в сторону, но цепь опутала ему задние ноги, и он завалился на бок, и тут же черный конь повернулся к нему задом и вскидывая задними ногами стал бить, попадая то в голову, то в грудь белому коню.
Девочка бросилась было с криком к лошади. Но Серпик в этот момент поднялся на ноги и отбежал в сторону. Девочка видела, как тяжело вздымались бока уже уставших лошадей, взмы­ленных, обессиленных, стоявших друг против друга. Потом Маль­чик, как победитель вскинув голову, потянулся к Стрелке. Она пошла от него легкой рысью по кругу, он догнал ее. Но силы оставили его, и он мирно стал пощипывать травку. Тогда и Стрел­ка опустила голову к земле, но все еще пугливо поглядывая в сторону Мальчика.
Но это продолжалось недолго. Лошади снова стали прояв­лять беспокойство, нервозность и внимательно следили за дей­ствием каждого. Наконец Мальчик высоко вскинув голову и выг­нув шею поспешил к Стрелке. Та снова пошла легонько по кругу. Серпик тоже занервничал, направляясь к лошадям, но цепь натя­нулась, не пуская его, тогда он пошел большими кругами, дико мотая головой, подергивая цепь. Но цепь была прочная. Тогда властным, животным инстинктом рванул он туда, к Стрелке, на защиту своей подруги. Рывок был так резок, что одно из звеньев металлической цепи не выдержало и лопнуло. Белый конь почув­ствовал, что цепь ослабла, рванул еще раз и понял, что он на свободе. Он не бросился к черному коню, хотя тот уже настиг кобылу, а, понимая, что может нанести случайный удар по под­руге, и, резко описав большой круг, как бы пригласил черного на открытое место. Но тот уже в звериной страсти терзал кобылу. Тогда Серпик бросился к ним и грудью сбил Мальчика. И они снова сцепились в жестокой схватке — грызли, топтали друг дру­га, то поворачивались задками, били копытами, то, разбежав­шись, сталкивались грудью, то, поднявшись на задние ноги, моло­тили и молотили куда попало и как попало.
Их силы были теперь равны. И ни один не хотел признать победу над собой. Они расходились и сходились со взглядами дикой ненависти, доказывая свое право на Стрелку. И ни что не могло помешать закону природы, по которому рождалось все живое в мире животных на этой прекрасной земле.
Понемногу движения и нападки черного коня стали терять свою силу, он стал уставать. С него хлопьями летела пена, бока его еще больше потемнели. Из рваных ран на траву сбегали струй­ки крови. Да у белого коня шерсть стала розовой от пены и крови своей и противника, но он ожесточенно набрасывался на черного, видимо силы еще не оставили его. И понимая, что черный конь стал сдавать, белый бросался и бросался на черного.
Мальчик уже нехотя ввязывался в драку, отступая, окусыва-ясь. Наконец, он почувствовал, что у него еще остались какие-то силы, но их хватит только на то, чтобы убежать. Ибо в беге его было трудно победить. И он побежал, сначала огрызаясь и оку-сываясь, а затем перешел на галоп, избрав свое последнее пре­имущество — бег, чтобы унести свое израненное тело и вдали от этих курганов, от ненавистного ему белого коня и не поверившей в него кобылы, залечить, замазать свои раны.
Белый конь не преследовал его, его грудь была вся избита, а цепь в одном месте так натерла ему шею, что казалось голова вот-вот отделится в этом месте от шеи. У него хватило сил вер­нуться к Стрелке и положить свою израненную голову ей на спину и долго-долго стоять рядом, позволяя языку кобылы зализывать раны, полученные в жестокой битве.
Девочка хотела подойти к белому коню, погладить и успоко­ить, но поняла, что делать ей этого не нужно. Сейчас Серпику было хорошо. Ее все еще не покидали видения дикой битвы жи­вотных.
Ее последний светлый день.
С вечера, в полусне девочка слышала как хлопнула дверь в избе и дяди Витя, переступив порог, раздосадовано сказал: «И куда он подевался? У конного нету, на реке нету, с цепью убег и с тычкой. Может, через реку в Монастырщину ушел к лоша­дям?».
— И Стрелка? — тихо спросила Таня.
— Да, возможно и туда. Ложись уж теперь. Завтрева дой­дешь, добежишь.
Завтра-то завтра... да ведь цепь-то сымут монастырские... А цепь новая... 20 метров.
Девочка слышала, как скрипнула притворенная дверь, как щелкнул накинутый на дверь крючок, в ее представлении возник Серпик, плывущий по реке. И она, сморенная событиями большо­го дня в деревне, заснула.
      Проснулась она от тревожного гогота гусыни на дворе. Де­вочка знала, что гусыня болеет и жалела ее. Но сейчас к этому ощущению жалости прибавилось еще какое-то непонятное ей чувство тревоги и беды. Ей вспомнился вчерашний разговор дяди Вити с Тоней о белой лошади. Девочка поднялась, тихо прошла к печке, сунула голые ноги в сапоги, накинула телогрейку и, отки­нув крючок, вышла на двор.
На дворе рассветало. Уже обозначились в волнистом тумане очертания изб, кустов сирени, за ними огромная ветла с высоким журавлем-колодцем. На реке туман стоял плотнее, отчего каза­лось река клубилась белым дымом, отдавая тепло нагретой воды за жаркий день, уступая свой жар прохладе июньской ночи.
Девочка обогнула пожарный сарай, побежала за деревню к барскому саду, минуя болотце-озеро, вспомнила о таинственной небыли. Будто здесь, на этом месте, когда-то давно был высокий берег и стояла на нем белая церковь. Однажды случилось неви­данное, берег опустился и деревня целиком провалилась. Вот с тех пор и стоит это болотце.
«Утки и гуси в нем не купаются. Скотина к берегу попить не подходит, обходя стороной... Мертвое болотце», — говаривала бабушка Таня.
Скорее, не оглядываясь, побежала к реке к броду, что на ту сторону, в Монастырщину. Сапоги скинула, телогрейку подобра­ла повыше и шагнула в тускло поблескивающую воду в темени перекате брода. Только бы брод не потерять, с прошлого года не была здесь, а река капризная. Может и брод уже не здесь. Как подумала об этом, вернуться захотелось, а вода все выше и выше поднимается, уже трусы замочила. Да и прошла уже больше, чем осталось. Впереди тот берег, вот уже рукой подать, да и вспомнила — по траве надо глядеть, что под водой растет, да наискосок брать.
Наконец, выбралась на кручу берега, а уж тут и монастыр­ские луга пошли. Уже совсем посветлело, да и туман внизу на реке остался. Побежала по лугу, вдали лошади в утреннем тума­не ходят все одинаковые. Какой из них Серпик, не различишь. Ногам колко идти по скошенному клеверу. Сапоги беря, побежала к одной лошади — нет, это гнедой, к другой бросилась по­одаль. Нет и это не то. Уж вон последняя за стогами пощипывает траву. Подняла голову, встревоженная появлением человека. Ти­хонько заржала. Побежала девочка, кобылка вроде на Стрелку похожа. «Стрелка, Стрелка», — позвала. Лошадь подняла голов­ку и повернулась к девочке. Вспомнила девочка слова Тони: «Стрелку-то в Монастырщину отдали..., у них бригада-то приба­вилась».
«Стрелка, милая, а где Серпик? Мне его надо... Пойду ис­кать». Побежала обратно к реке, брод нашла, на ту сторону перебралась. К курганам, к высокому берегу кинулась. А чтоб ближе было, решилась прямо через болотце-озеро бежать, так короче будет. Да и страх пропал. Светло стало. И скоро солнце взойдет. Уж зарозовело там за курганами. По облакам высоким золото света побежало его.
Тяжелыми испарениями да мрачной угрюмой мертвечиной пахнуло на девочку, когда приблизилась к нему. Единым духом пролетела она по гнилым бревнышкам, которыми кто-то обозна­чил тропинку. Куда не ступи шаг, сразу заливает следок водой, мутной жижицей. Мигом проскочила болотце, о кусты всю себя исхлестала и на горушку, что у болотца, выскочила...
Да вдруг что-то там в болотце зашевелилось, захлюпало. Кубарем скатилась девочка с горушки, бежать к курганам бро­силась. Да вдруг показалось ей, что приглушенное ржание по­слышалось. Остановилась девочка, прислушалась, тихо все кру­гом. Каждый куст таит в себе неизвестность. Опять в глубине за кустами что-то забулькало, опять храп на ржание похожий послы­шался ей. Осторожно, неслышно ступая ногами, с дрожью, вер­нулась девочка к болотцу, на бревнышки гнилые вступила, в тем­ноту кустов вошла, да вдруг под ногами железо зазвенело. На­гнулась, руками мокрую жижу ощупала, да на цепь железную с тычкой наткнулась. Потянула цепь на себя, а она вглубь, в темно­ту кустов уходит.
«Серпик, милый, родной! Беда!». Цепь с тычкой в одном месте к корневищу прикрепилась. Дернула девочка цепь на себя, не поддалась. Сидит крепко. Тогда, держась за цепь, по зыбким, мшистым кочкам к кустам двинулась. В кусты шагнула, царапа­ясь продралась сквозь заросли и обмерла. В нескольких метрах, среди мшистой трясины, опутанная несколько раз цепью, едва-едва высовывалась голова лошади, Серпика. Цепь крепко припу­тала его, видимо, зацепившись при переходе через болото.
Серпик пытался освободиться, кружа по болоту и кустам до тех пор, пока окончательно не запутался в цепи, примотав свою голову к торчавшим повсюду в болоте корягам. Он смотрел на девочку большими добрыми глазами, ноздри его вздрагивали, не понимая бесполезности своих попыток освободиться, еще раз по­дергивая головой, окончательно усугубляя свое гибельное поло­жение. Первое желание девочки было бежать в деревню за по­мощью. И она сделала было попытку вернуться назад. Но ло­шадь, словно поняв, что ее покидают, сделала еще попытку осво­бодиться, еще больше погружаясь в грязную жижу. Девочка ис­пуганно вернулась назад, уговаривая лошадь успокоиться: «Сер­пик, я тебя не брошу».
Она сообразила, что в первую очередь, надо освободить от цепи голову. Но до головы от кустов было два метра. Девочка осторожно попятилась назад, приговаривая, глядя на лошадь: «Я здесь, я не ухожу». Вернулась на тропинку к бревнышкам, высво­бодила одно из них и протолкнула его к кустам, затем дальше, к голове лошади. То же она проделала со вторым бревнышком. По ним, покачивающимся, по трясине, сбросив телогрейку, подпол­зла к голове и торчащей, опутанной цепью коряге. Ей сразу же удалось освободить одну из петель и скинуть ее с лошади, погру­зив руки по локоть в жижу.
Однако лошадь, почувствовав свободу, стала биться головой, грозя опрокинуть и девочку, и бревнышки. Но теперь девочка не чувствовала страха. Она поняла, что сделала ошибку и снова на­кинула цепь на голову лошади, притянув ее к коряге. Теперь надо было вернуться назад и освободить начало цепи с тычкой, прота­щить их постепенно и освобождая цепь с начала.
Начало всходить солнце. Вначале оно осветило курганы. Низ­кие длинные тени от них ползли по реке, перекинулись на ту сторону. Все: курганы, берег поймы, дальние стога осветились блеклым розовым цветом. И только болотце с кустами в низине еще носило на себе остатки ночи, погруженное в недоступную солнечному свету топь. Девочка чувствовала, что силы ее поки­дают, она не замечала ни солнечных лучей, ни возрождающегося дня, ни того особенного по утрам внезапно возникающего неис­тового гомона-пенья пробудившихся птиц. Она видела только тя­гостные жалобные глаза лошади, понимающие, почему ее снова привязали цепью.
Девочку донимали комары, а их в этом месте появилась про­пасть. Они жалили ее, словно посланы ей недобрыми духами по­мешать ей, ослабить ее. Но она продолжала тянуть и тянуть цепь. Позднее она поняла, что тычка очень мешает и с огромными усилиями, своими слабыми ручонками, разогнула проволоку, где она крепилась к цепи.
Это значительно помогло ей, и цепь стала легко поддаваться. Нельзя сказать, чтобы она все делала осознавая. Скорее дей­ствия ее были проявлением той скрытой энергии, которая появля­ется в человеке в особых условиях. И, когда, казалось бы, все складывалось благополучно, когда девочка освободила последнюю петлю с головы лошади, случилось неожиданное. От резкого ви­дения большой массы, внутри месива трясины, освобождающей­ся лошади, колеблющаяся поверхность травяного покрова рас­ступилась, пропуская темную страшную воду. Бревнышки, на которых держалась девочка, всплыли и расступились. Девочка оказалась в трясине. Вода обступила ее, она не успела схватить­ся, они мерно покачивались на воде рядом, а сомкнувшаяся тря­сина охватила тело девочки, не давая возможности подтянуться к бревнышкам. Она не поняла своего отчаянного положения. И только спустя уже, не почувствовав под ногами тверди, висит над глуби­ной, охваченная по грудь, сжимавшим ее травяным покровом. И что самое страшное, в двух метрах отнее барахталась лошадь, по мере того, как она освобождалась, видимо опираясь на твер­дость, тело девочки засасывалось все более и более. Не чувствуя оков цепей, лошадь, надрывно хрипя, выбиралась к кустам. Де­вочка в отчаянии смотрела, как выбирается лошадь и как все быстрее погружается она сама в мякоть трясины.
    Поблизости от нее, словно блестящая змея, проползла бле­стя на солнце, цепь. Девочка огромным напряжением детских своих сил высвободила руку и протянула ее к скрывающемуся хвосту железных звеньев...
Но этого усилия было недостаточно. Рука ее успела схватить только воду да острый, режущий стебель осоки. Потянув его на себя, она почувствовала острую обжигающую боль пореза. Это и было ее последнее ощущение. Трясина поглотила ее. И только частые пузырьки воздуха да выдернутый зеленый стебель травы осоки определили место ее гибели.
Стояло светлое июньское утро. Солнечные лучи, наконец, проникли в чащу болотных зарослей, рассекая их острыми луча­ми. Один из них упал и на место, где трясина поглотила тело девочки. Возможно, этот солнечный луч и был последним ее ощущением жизни и природы, света, за которые отдала свою маленькую жизнь.
На краю болотца еще долго стояла белая лошадь, ожидая появления существа с двумя светлыми косицами, недоуменно покачивая головой. Постояв так, не дождавшись, она побрела, позвякивая и посверкивая блеском цепи, низко опустив голову, возможно от усталости пережитого, возможно от скорби.